Но прочь все это — забавно, как все поворачивается, разве не так? Я помню, что промелькнуло у меня в голове, когда я снова поднималась по этим шатким ступеням, — то же самое, что и в тот момент, когда Джо высунул свою руку из колодца и чуть не сбросил меня вниз: «Я вырыл яму для своих врагов, но сам упал в нее». Мне казалось, когда я ступала по этим полуразрушенным ступеням (допуская, что они выдержат меня и во второй раз), что это наконец-то произойдет и что я всегда знала, что этим кончится. Просто мне понадобилось больше времени, чтобы упасть в мой колодец, чем это потребовалось Джо.

У Веры тоже была своя яма — и, если я и благодарю судьбу, так это за то, что мне не пришлось грезить о том, чтобы мои дети вернулись в жизнь, как это делала она… хотя иногда, когда я разговариваю по телефону с Селеной и слышу, как заплетается у нее язык, я думаю, существует ли какой-нибудь выход для любого из нас из боли и печали наших жизней. Я не смогла обмануть ее, Энди, — позор мне.

Но все равно, я приму все, что будет, и, стиснув зубы, все выдержу — совсем как раньше. Я не устану помнить о том, что двое из моих детей все же живы и что они преуспевают вопреки тому, чего ожидали от них на Литл-Толле, когда они были еще детьми, преуспевают наперекор тому, кем они могли бы стать, если бы их папаша не накликал на себя несчастный случай 20 июля 1963 года. Видишь ли, жизнь — это не выбор и предложение, и если я когда-нибудь забуду поблагодарить Бога за то, что моя девочка и один из моих сыновей живы, в то время как Верины дети мертвы, я отвечу за грех неблагодарности, когда предстану перед Высшим Судом. Мне бы не хотелось этого. На моей совести и так достаточно грехов — и, возможно, на моей душе тоже. Но послушайте меня, вы трое, выслушайте хоть это, если вы так ничего и не поняли: все, что я сделала, я сделала ради любви… из-за естественной материнской любви к своим детям. Это самая сильная любовь в этом мире, и самая смертельная. Нет на земле человека сильнее и страшнее, чем мать, которая боится за своих детей.

Когда я снова поднялась на вершину лестницы, я вспомнила свой сон и замерла наверху, как раз за веревкой ограждения, глядя на море, — сон, в котором Вера продолжала передавать мне тарелки, а я продолжала ронять их. Я вспомнила звук камня, пробивающий голову Джо, и то, насколько эти два звука похожи.

Но в основном я думала о Вере и о себе — двух суках, живших на каменном выступе у побережья штата Мэн, живших вместе последние несколько лет. Я подумала о том, как эти две суки засыпали вместе, когда на старшую наваливались страхи, и о том, как они проводили годы в этом огромном доме, — две стервы, которые закончили тем, что большую часть времени тратили на то, чтобы досадить друг другу. Я вспоминала, как она обманывала меня, а я отвечала ей тем же, и как радовалась каждая из нас, когда ей удавалось выиграть раунд. Я думала о том, каково ей приходилось, когда зайчики из пыли наседали на нее, как она визжала и дрожала, будто животное, загнанное в угол более сильным соперником, собирающимся разорвать его на куски. Я вспомнила, как садилась на ее кровать, обнимала ее и чувствовала эту ее дрожь. Я ощущала ее слезу на своей шее, и я гладила ее жиденькие ломкие волосы и говорила:

«Ш-ш-ш, дорогая… ш-ш-ш. Эти проклятые зайчики все ушли. Ты в безопасности. Со мной ты в безопасности».

Но если я и поняла что-нибудь, Энди, так это то, что они никогда не исчезают по-настоящему, никогда. Может показаться, что вы избавились от них и что больше нигде нет ни пылинки, а потом они появляются снова, они напоминают лица, они всегда похожи на лица, и лица, на которые они похожи, всегда те, которые вы никогда не хотели бы видеть снова — во сне или наяву.

Я думала и о том, как она лежала на ступеньках лестницы и говорила, что устала и хочет умереть. И когда я стояла на той шаткой площадке у моря в мокрых галошах, я отлично понимала, почему именно я стою на этих настолько прогнивших ступенях, что даже озорники не станут играть здесь после уроков, Я тоже устала. Я прожила свою жизнь так, как смогла. Я никогда не боялась работы, никогда не плакала из-за того, что мне предстоит сделать, даже когда это были ужасные вещи. Вера была права, когда говорила, что иногда женщине приходится быть стервой, чтобы выжить, но быть стервой — это тяжкая работа, должна я вам сказать, и я очень устала. Я хотела умереть, и мне показалось, что еще не поздно снова спуститься вниз, но что в этот раз мне вовсе не обязательно спускаться до подножья… если я не хочу этого.

Затем я снова услышала ее — Веру. Я услышала ее голос так же, как в ту ночь у колодца, не только внутри себя, но и ушами. Только в этот раз голос был более глухим, должна я вам сказать, тогда, в 1963 году, он был более живым.

— О чем это ты можешь еще думать, Долорес? — спросила она своим противным тоном Поцелуй-Меня-в-Задницу. — Я заплатила большую цену, чем ты; я заплатила больше, чем кто-либо когда-нибудь, но я все равно продолжала жить с этой покупкой. Я сделала даже больше, чем это. Когда у меня остались только зайчики из пыли и сны, я взяла сны и сама составляла их. Пыльные зайчики? Ну что ж, они добрались до меня в самом конце, но я же прожила с ними до этого столько лет. Теперь и у тебя их целое стадо, но если тебя покинуло мужество, которое было у тебя, как в тот день, когда ты сказала мне, что увольнение девочки Айландеров самое несправедливое дело, тогда давай. Давай, прыгай. Потому что без мужества, Долорес Клейборн, ты всего-навсего еще одна глупая старуха.

Я вздрогнула и оглянулась, но вокруг простирался только Ист-Хед, темный и мокрый от морской пыли, висящей в воздухе в ветреные дни. Кругом не было ни души. Я еще немного постояла там, наблюдая за плывущими по небу облаками — мне нравится наблюдать за ними, они так высоко, и они такие свободные и молчаливые, как будто там у них есть свои пути и задачи, — а затем я повернулась и направилась к дому. Раза два или три я останавливалась, чтобы немного передохнуть, потому что от долгого сидения на сыром воздухе у подножья лестницы у меня стала невыносимо ныть спина. Но я переборола и это. Вернувшись домой, я приняла три таблетки аспирина, села в машину и отправилась прямо сюда.

Вот и все.

Нэнси, я вижу, что у тебя накопилась уже целая дюжина этих маленьких кассеток, а твой чертов магнитофончик, должно быть, сейчас уже выйдет из строя. Как и я, но я пришла сюда, чтобы сказать свое слово, и я сказала его — каждое слово, и каждое мое слово — правда. Поступи со мной как полагается, Энди; я сыграла свою роль, теперь я в согласии с самой собой. Я считаю, что это единственное, что действительно имеет значение; это и знание того, кто ты на самом деле. Я знаю, кто я: Долорес Клейборн, через два месяца мне исполнится шестьдесят шесть, я демократка и всю свою жизнь прожила на острове Литл-Толл.

Мне кажется, я хочу добавить еще две вещи, Нэнси, прежде чем ты нажмешь на кнопочку «СТОП». В конце концов, во всем мире выживают только стервы… а что касается зайчиков из пыли — да черт с ними!

ЭПИЛОГ

«Элсуортс Америкэн», 6 ноября 1992 года, страница 1:

ЖЕНЩИНА С ОСТРОВА ВНЕ ПОДОЗРЕНИЙ

С Долорес Клейборн с острова Литл-Толл, давней компаньонки миссис Веры Донован, также с Литл-Толл, были сняты всяческие подозрения в смерти миссис Донован на прошедшем вчера в Мачиасе специальном заседании суда, ведущем дела о скоропостижной смерти. Целью дознания было определить, умерла ли миссис Донован «неправильной смертью», что означает смерть в результате небрежности или преступления. Спекуляции, касающиеся роли мисс Клейборн в смерти ее хозяйки, были основаны на том, что миссис Донован, которая психически была абсолютно здорова в момент своей смерти, оставила своей компаньонке большую часть своего имущества. Из некоторых источников стало известно, что имущество оценивается в десять миллионов долларов…

«Бостон глоб», 20 ноября 1992 года, страница 1: